С самыми мрачными мыслями я продолжал поиски. Теперь уже один. Миновав Бад-Фрейенвальде и Одерберг, я углубился вдоль Одера почти до Шведта и, благополучно избежав встречи с прошедшими на несколько сот метров выше меня двумя "мессершмиттами", взял курс на Эберсвальде. Что же случилось с Ли-два?
Измученный тревогой, я искал самолет и в воздухе и на земле. Но он как в воду канул. Перед Эберсвальде я увидел, что с аэродрома в воздух поднялись три звена фашистских самолетов. До сих пор не могу понять, почему они меня не заметили. Я был тогда в таком отчаянии, что чуть было не бросился на них, чтобы, как говорится, "дорого продать свою жизнь", раз и навсегда покончив с мучившей меня тревогой. Но я удержался от искушения и на бреющем полете пошел над каналом, увертываясь от огня немецких зениток.
Я, словно гончая, еще раз обшарил всю местность до самого Одера. С еле теплившейся надеждой, что застану Ли-два в Барнувко, я взял курс на аэродром. Но и эта надежда погасла: вчерашняя наша база была пуста и почти безлюдна. На ней осталась только охрана. Очевидно, наши самолеты уже все вылетели в Штейнбек...
Я был настолько удручен, что чуть было не забыл выпустить шасси. Еще не хватало разбить самолет!.. Однако я вовремя спохватился и приземлился нормально. Я спросил, не появлялся ли после нашего вылета Ли-два? Нет, не появлялся. Теперь я окончательно перестал тешить себя надеждой. Пока мне заправляли самолет, я еще раз посмотрел по карте маршрут нашего полета и убедился, что Лобецкий не ошибался относительно местонахождения Штейнбека; но меня это отнюдь не привело в восторг: там ведь не было Ли-два. Я полетел на новый аэродром с таким ощущением, будто спешил на собственные похороны. Миновав Одер, две железные дороги и лес, я снова увидел аэродром. Все "яки" уже были на стоянке, за ними неровной линией темнели штурмовики, а в самом конце их раскорячился злополучный Ли-два! Я очень торопился приземлиться. Надежда боролась во мне с сомнением и неуверенностью: а вдруг это не тот...
- Но это был тот, - вставил поручник Човницкий. - А в общем, дело было простое и ясное как...
- Как божий день, - перебил кто-то. - Надо только, браток, всегда думать головой...
- Техника, как и математика, любит цифирь. Надо уметь считать, - заявил О'Брайен.
Подгурский покачал головой.
- Да, считать надо уметь, - согласился он с улыбкой. - У нас скорость была в два раза большая, чем у Ли-два, и вдобавок летчик Ли-два действительно немного блуждал в тумане и прилетел в Штейнбек несколькими минутами позже Лобецкого. Так или иначе, он шел без прикрытия, и первый же "мессершмитт" мог бы расстрелять его в упор... Именно поэтому наш командир очень сурово меня наказал: на три дня отстранил от боевых вылетов! Вообще-то, три дня - это пустяк, но три дня околачиваться на аэродроме, когда другие летают - это страшно много. Помню, что полк за это время сделал сто один вылет. А я... - Он тяжело вздохнул.
Воцарилась тишина. Я поглядывал на лица летчиков в поисках новой "жертвы". Взглянув на капитана Хромы, я вспомнил, что накануне, разговаривая со мной, он упомянул о пробоине в крыле, полученной во время разведки над северной частью Берлина.
Безусловно, ему тогда грозила серьезная опасность. Он увидел вспышку, пламя разрыва и отваливающиеся куски обшивки левой плоскости. Самолет подбросило вверх, взрывная волна сбила машину с курса, и она резко накренилась влево, в сторону покалеченного взрывом крыла. Капитан выровнял самолет с помощью элеронов и, рассчитав, что на большой скорости он еще сможет некоторое время удерживать "як" от непроизвольного крена, повернул в сторону аэродрома.
Несмотря на то что мотор работал на полных оборотах, Хромы сумел выжать из поврежденного "яка" всего лишь 300 километров в час, а до Барнувко оставалось около ста километров. Уже на полпути у него онемели руки от нечеловеческого напряжения. Капитан хотел было приземлиться на первом попавшемся поле, чтобы избавиться от судорожного напряжения мышц. Но он знал, что это окончательно угробит "як". И, стиснув зубы, он летел дальше до самого Одера, подгоняемый огнем вражеских зениток.
Наконец, еще издали, Хромы увидел знакомый лес, среди которого спряталось Барнувко. С большим трудом зашел против ветра и попробовал убрать газ, но из-за завихрений в большой дыре левой плоскости самолет чуть не сорвался в штопор. И летчик снова вынужден был увеличить обороты и еще дважды заходить на посадку, пока наконец не приземлился.
Капитан Хромы сказал мне тогда, что до сих пор не понимает, каким чудом ему удалось тогда приземлиться. Не трудно представить, что он пережил, прежде чем вылез из кабины совершенно обессиленный.
Я смотрел на него и думал, было ли это происшествие самым трудным для него испытанием на фронте. Как бы читая мои мысли, он покачал головой и сказал:
- Знаете, эта пробоина, полученная мною над Берлином, была действительно большой неприятностью. Даже сегодня, вспоминая об этом, я все еще ощущаю судорогу в руках. Но только, как мне кажется, самое худшее, что мне пришлось пережить, случилось под Науэном.
Мы тогда вдвоем с Калиновским возвращались из разведки над Большим каналом. Мы побывали над Ратеновом на реке Хафель. Это примерно в ста семидесяти километрах от Барнувко. Поэтому после выполнения задания нам пришлось сесть уже на новом аэродроме возле Штейнбека, значительно ближе к Берлину. Зенитная артиллерия под Ратеновом встретила нас довольно "удачными" залпами: снаряды ушли почти на километр в сторону. Мы отметили на карте баржи и суда, стоявшие в порту и на канале, и повернули на восток. Науэн, большой железнодорожный узел, также расположен на этом канале, в сорока километрах от Ратенова и на северо-запад от Берлина.
Как вы знаете сами, в то время гитлеровцы очень плотно перекрывали патрулями воздушное пространство над своей территорией. И вот там, над Науэном, из облаков, на нас внезапно свалились двенадцать "мессершмиттов" и тут же пошли в атаку. Калиновский заметил их и сразу устремился вверх. Я услышал, как он бросил мне по радио: "Уходи в облака!" В ту же минуту я заметил первую четверку "мессершмиттов". Я как-то сумел нырнуть под них, но все было напрасно: вторая четверка свалилась на меня сверху и, хочешь не хочешь, я один должен был принять бой.
Сначала я подумал, что теперь мне конец. Но тут же сказал себе, что если не избавлюсь от таких мыслей, то погибну. Я взял себя в руки и решил драться. Должен вам сознаться, что к такому решению было очень трудно прийти. Ведь со всех сторон меня клевали "мессершмитты". И только когда один из них попал на прицел, я вдруг решил, что вырвусь отсюда, вырвусь во что бы то ни стало, а может, даже и собью хоть одного фашиста. Но эта бодрящая мысль очень скоро меня оставила. Только я нажал на гашетки, как один из фашистских самолетов повис у меня на хвосте, а второй сбоку начал дырявить корпус моего "яка"... Я съежился, стараясь превратиться в комок, хотя прекрасно понимал, что это не поможет. На мое счастье, им всем очень хотелось меня прикончить, и поэтому они скопом бросились на меня и только мешали друг другу. Они все вместе ринулись за мной вниз, когда я вошел в крутое пике, а затем неожиданно взвился свечой вверх и скрылся в облаках. Если бы хоть один из них остался наверху и поджидал меня там, мне сегодня не пришлось бы с вами беседовать.
